В 2001 году мои дети выросли настолько, что старший мог добраться с табуретки до полки со сластями, а младший - лишь до специй. Сообща, они отыскали мои забытые школьные фото и какое-то время распознавали на них меня. К вечеру они были убеждены, что раньше весь мир был черно-белым, и раскрасился лишь потом.

Видимо, так оно и было.

Когда мы перескочили из восьмого в девятый, мир был ещё чёрно-белым. Капиталисты-коммунисты, школа-дом, мальчики-девочки, снег-небо… Вокруг шла сплошная борьба противоположностей, и никакого единства. Но в сентябре 82-го нас, девятиклассников, перетасовали по пристрастиям, и мы оказались поделены на классы "математиков", "физиков" и "радиоэлектроников". А в ноябре, ожидаемо, но неожиданно, почил Леонид Ильич, и все смешалось, в том числе и краски. Мир необратимо изменился именно в эти три дня траурного праздника со слезами на глазах. Ещё позавчера мы твердо знали, как будем жить в 2001 году, а сегодня даже завтрашнее утро оказалось размытым.

Нам было по пятнадцать. А учителям - не больше лет, чем нам сейчас. Уже к декабрьским морозам 82-го, в глазах учителей зажегся ровный огонь, которого мне до того не доводилось видеть, а только читать о нем в книгах Стругацких. Это было пламя надежды, и мы загорелись тоже, нас жгла жажда знаний, пылали гормоны в жилах, и впереди были последние полтора года школы, а казалось - вся жизнь!

Мы спорили, сопротивлялись, мы отстаивали свое мнение, пусть оно лишь позавчера родилось. Весной 83-го восемь из нас побрились наголо в знак протеста (нас вызвали на педсовет, и военрук пожурил школьным уставом: "Прическа у школьника должна быть аккуратной...", и педсовет расхохотался, ведь акккратней было некуда). Мы боролись с учителями, и боготворили их.

Несколько лет после выпускного я хотел стать, сначала учителем физики, как Вячеслав Афанасьевич. Ведь это он, помимо того, что научил нас выпытывать суть вещей, научил ещё и делиться знаниями. Только он мог, на втором из сдвоенных уроков, вдруг сказать неожиданно: "Закон Ома, конечно, увлекателен, но меня в последнее время очень заинтересовал Льюис Кэролл" - и весь урок рассказывать нам про Алису, в переводе и без, с песнями Высоцкого на пластинке, или вдруг посвятить урок истории рок-музыки, или творчеству О'Генри...

Потом я хотел стать учителем математики, как наша "классная" Люция Александровна, научившая нас основам основ, не только считать в уме и видеть решение уже в исходных данных, но и решать непривычные задачи. Два года она держала нас под полным контролем – как ей это удавалось?! Ведь многие из нас были выше на две головы, и басили сквозь усы!

И учителем литературы хотел стать тоже. Хрупкая Бэла Михайловна терпела наши воинственные выходки, а я бы с первого урока заорал бы на учеников примерно так: "Если вы не будете читать, то не научитесь говорить! И тогда! Те, кто читал в школе! Будут говорить вам! Что вам делать!!" И так далее. Я бы не стал терпеть такого ученика, каким был я сам. И, скорей всего, никого не научил бы терпению.

И химик наш, Сансеич (Александр Сергеич), блиставший анекдотами про одноклассника Макса Бочкарева, и чертежник "Черчилль", жуткий до трепета, коверкавший наши фамилии так, что мы хохотали до пузырей, Яков наш Михалыч, философ, раскачивающийся с пяток на носки от увлечения... и англичанка Вера Валентовна, и… и... и...

Они не только научили нас трудиться. Они научили испытывать радость от труда, счастье от усилий и стыд от безделья.

Мы теперь старше, чем они тогда. И трудимся не меньше. Зерна учительской надежды проросли в наших душах, но школьный учитель не видит плодов. Какими словами нам теперь поблагодарить их? Как дать знать, что труд не пропал, что надежды оправдались? Уже никак. Остается только учить собственных детей...

И надеяться.

Денис Кириченко,

Выпуск 1984